Р. КАРИМОВ. МОИ ПОКАЗАНИЯ



-- Извините, пожалуйста!
Я вздрогнул и обернулся. Задышалось свободней. Передо мной в сгущавшихся
сумерках стояли трое подтянутых молодых ребят в модной милицейской
форме. Один из них продолжал:
-- Добрый вечер. Ради Бога, еще раз извините, но у нас к вам просьба. Не
могли бы вы пройти с нами в отделение милиции? Мы бы никогда не стали
беспокоить вас в столь позднее время, но дело в том, что вы очень похожи
на одного опасного преступника.
-- Я? -- Я неловко попытался отпереться. -- На какого преступника?
В ответ незнакомец, как мне показалось, улыбнулся в темноте белыми
здоровыми зубами.
-- Вероятно, вы введены в заблуждение многочисленными детективными
романами, в которых сыщики безошибочно знают и помнят, кого им надо
поймать. Должен вас разочаровать. В жизни человеческая память не столь
совершенна. Вы знаете, сколько у нас людей висит на стенде "Их
разыскивает милиция"? Человек пять или даже шесть. Разве можно их всех
запомнить? Как же быть? Не носить же с собой сам стенд. Он ведь у нас
один на все отделение. Запомнить кого-то одного? Простите, но это было
бы самой настоящей предвзятостью. Нет, не этому нас учили две недели на
курсах милиционеров! Нас учили -- надо подойти к преступнику, окликнуть,
поздороваться, предста... О, нет... Господи! Простите, ради Бога, я же
не представился...
Оказалось, что мой собеседник, как и его двое друзей, служат в милиции
-- в то время, как их сверстники пьют, колются, хулиганят, дружат с
девушками. В свою очередь я назвал себя.
-- Надеюсь, это ваше настоящее имя? -- с некой взволнованной
торжественностью произнес мой новый знакомый. И, уже совсем по-детски
конфузясь, добавил. -- Не знал, что бывают такие.
На несколько мгновений воцарилась тишина -- ни выстрелов, ни криков о
помощи. Почему-то хотелось запомнить этот миг, остаться в нем.
-- Так как же, мы идем в отделение или нет? -- просительно посветив в
мои глаза, произнес давешний милиционер. -- Вы, конечно, можете
отказаться, но это лишь усугубит ваше, и без того нелегкое, положение.
-- он озабоченно потер лоб резиновой палкой, с которой не расставался в
протяжении всего нашего разговора.
Выглянула луна.
-- Исполняйте свой долг, сержант, -- твердо ответил я, разглядев,
наконец, на джинсовой куртке его погоны.
И мы отправились в отделение, впрочем, то и дело останавливаясь, чтобы
упиться отливом лунного серебра.
-- Кстати, а сколько вы выпили сегодня, вы уж извините мое любопытство,
-- неожиданно спросил сержант, отрешенно глядя куда-то вверх.
-- Я вообще не пил, а что?
-- Да так, на всякий случай, -- и сержант погрузился в какое-то
раздумье.
-- На улицах пьяных полно, -- еще более неожиданным было вступление в
разговор одного из двух других моих спутников.
-- Не бойтесь, пьяным и хулиганам рядом с нами делать нечего, --
отозвался и второй.
Как часто мы бываем вдруг откровенны с какими-то незнакомыми людьми! Так
и мне захотелось в тот момент поделиться чем-то с попутчиками. Сержант в
ответ молчал, но его друзья со своих сторон поддержали меня -- что да,
мол, все ничего такого не делали, все вышли в магазин за хлебом, всех
дома ждут, у всех сегодня вечером футбол по телевизору.
-- Вы за кого болеете? -- спросил меня один из них.
-- За "Динамо".
Не знаю, почему я соврал.
-- А я за "Спартак", -- ответил он и зашагал быстрее, как мне
показалось, потому что я не успевал, потому что упал вдруг...

Р. КАРИМОВ МОИ ПОКАЗАНИЯ (Продолжение.)




А потом было отделение, было чуть прохладно от бетонного пола, зато
светло, непривычно светло от лампы, озарявшей мое лицо в этот поздний
час, был чай, печенье, а может быть что-то другое, я не разглядел
издалека, и были разговоры, наши традиционные, наши вечные долгие ночные
разговоры.
-- Ох уж эти традиционные долгие ночные разговоры, -- усмехнулся я про
себя, поскольку про других я усмехнуться не решался: мне было стыдно за
свои зубы - не чищенные с утра, далеко не идеально белого цвета, многие
с дуплами или уродливыми алебастровыми пломбами, словом, далеко не
блестящие, за исключением никелированных протезов, -- они валялись
теперь где-то на полу.
Итак, мы разговаривали -- в основном вдвоем с начальником этого
отделения -- моложавым мужчиной лет пятидесяти, но уже майором, с
красивым изломом носа на мясистом, изъеденном оспой лице с породистыми
брылами и густыми, запущенными бровями, скрывавшими сократовский лоб.
Разговоры наши были интересны и содержательны, хотя майор и путал
постоянно меня с кем-то:
-- А вы выросли, Косой. Год назад вы были на полметра ниже. Как вам
удалось? Может, научите, а? Кто кассу в "Детском мире" брал, а, Косой?
Ну взяли бы деньги, но кассу-то зачем? И что это за маскарад, Рябой? Где
ваши усы и борода? Зачем вы пошли в хлебный? Вы же домушник, Рябой!..
Энергия майора поражала. За те несколько суток, что мы с ним общались,
он спал всего несколько раз. И тогда я невольно прислушивался к доселе
незнакомой мне жизни. Распухшее -- вдвое больше прежних своих размеров
-- ухо (я несколько раз неудачно падал в последнее время, еще когда шел
сюда даже, хотя меня поддерживали под руки, -- то на уши, то на глаза,
то на зубы, не говоря уже о ребрах) чутче обычного улавливало звуки,
доносившиеся из коридора:
-- ... Когда ты путать-то перестанешь? Сколько раз можно повторять: не
контрольный выстрел, а предупредительный... Опять в снег закопал? Хитрый
-- сам весной в отпуск, а я этими подснежниками занимайся... Что,
Петров, сбежала у тебя проститутка Сидорова? Эх, какую девку упустил...
Мне Косой нужен, понял? Косой! Рябого отпусти, некогда с ним цацкаться.
Мне Косой нужен... Убийца зашел на концерт Рихтера и скрылся в толпе.
Неужели не могли найти в ней преступника?.. Пусть лучше три трупа висят
на этом лохе, чем на нашем отделе...
Впрочем, не могу гарантировать полного соответствия моего восприятия
действительности -- например, второе ухо, тоже распухшее, ничего не
слышало и вело себя тихо.
Возвращался майор и мы возвращались к прежней теме:
-- Нам все известно, Косой. Ведь ваша теща работает в "Детском мире". А
вам, Лысый, идет парик. Как не парик? А это что по-вашему? Натуральный
парик, -- и майор ловко прикасался к моим волосам и через минуту
какого-то затменья я видел их у него в руках. -- Я ведь могу так и весь
его снять, а? Вытритесь, ладно. Так что подумайте, кто бы это мог убить
трех трамвайных контролеров...

Р. КАРИМОВ МОИ ПОКАЗАНИЯ (Окончание. Начало в номерах от 3 и 6 октября.)




Преступник не тот, кто совершил преступление, а тот, кто в нем
признался, ибо, например, о том, что кто-то кого-то убил, надо думать
про себя. Лишь теперь я мог оценить мастерство майора и его коллег.
Страшно подумать -- несколько дней назад я и не подозревал ничего, а
теперь эти подозрения полностью и страшно подтвердились. Если я не
преступник, почему я не могу смотреть людям в глаза, разве что левым --
чуть-чуть? Почему при слове "теща" я вздрагиваю так? Если я не
преступник, как объяснить эти приступы антипатии к работникам милиции? А
присутствие уголовного жаргона в моей повседневной речи? Стоит ли
спрашивать, способен ли я убить билетного контролера? Словом, я готов
был уже во всем признаться, как появился майор и просиял:
-- Дорогой, забыл вас по имени-отчеству! Поздравляю вас и себя. Все
выяснилось. Ваша теща показала, что в жизни не встречала такого идиота.
Так что у вас -- полное алиби. К тому же мы поймали настоящего
преступника -- Фокса. Хотите посмотреть?
И вновь я должен был восхититься работой милиции. Пойманный преступник
не был похож ни на одного из тех, чьи физиономии "украшали"
вышеупомянутый стенд "Их разыскивает милиция". И все же органам удалось
его разоблачить. Пойман он был перед самым закрытием молочного магазина.
-- Теперь вы свободны, -- протянул мне руку майор. -- Но просто так мы
ведь вас не отпустим! -- он лукаво подмигнул мне. -- Вот вам бумага,
ручка, чай, халва, угощайтесь. И напишите-ка вы обо всем, что было здесь
с вами, что вы видели, чувствовали. -- Я чувствовал, что мысленно уже
записываю слова майора. -- Не надо никаких приукрашиваний, погонь,
стрельбы. Кстати, чем отличается судья от милиционера? Когда судья
стреляет в воздух, надо бежать, когда милиционер - останавливаться...
Словом, пишите просто о людях, обычных людях -- самоотверженных, не
щадящих себя. Меньше схемы, больше человечности. Да-да, человечности. --
повторил он, поглаживая пойманного на улице бездомного котенка. -- Пусть
они у вас думают, сомневаются, шутят, наконец. Пишите, как умеете, не
стесняйтесь. И помните, что литература творит особую, но все же
реальность. И все наши достижения в каком-то смысле гораздо реальней на
бумаге, чем в так называемой "жизни". Это вот как... -- воплощение
милицейского духа, он оторвался от самосозерцания и медитации и устремил
взор на потолок. -- Напишешь, например, "халва" и во рту уже ощущаешь
что-то такое... приятное... ведь правда? Даже если никакой халвы там не
было. Так что -- пишите. А как только напишете, так мы вас тут же, в тот
же день и отпустим. Прочитаем, конечно, сперва, обсудим. Ну, работайте,
Лев Толстой! -- и майор подмигнул мне и вторым глазом. Получилось --
словно безмолвно напутствовал.
Вот так и возник этот рассказ, который отдаю теперь под суд твой,
беспристрастный читатель.
P. S. Майор, прочитав, сказал, что это, конечно, не братья Вайнеры, но
роман писать надо...

1997 Р. Каримов